Высокий, сутулый, с большим, в крупных морщинах лицом, доктор Вайсберг был похож на Ростислава Плятта. Случалось, когда он приходил по вызову в квартиру, куда незадолго до этого вселилась новая семья, его встречали возгласами удивления: «Постойте, постойте! Где мы с вами встречались? Ах да! Вчера по телевизору...» И далее — об удивительном сходстве с известным артистом, пока доктор снимал старомодное пальто из черного драпа. Едва оно оказывалось в чужих руках, следовал новый возглас: «Ой, какое тяжелое! Как вы его носите?» А ведь кроме этого доспеха, сбрасываемого только летом, шестидесятичетырехлетний терапевт таскал повсюду огромный потертый портфель с непослушными замками и старую, в сплошных узелках, сетку, набитую продуктами. Сетка очень мешала ему в беге трусцой от пациента к пациенту — затягивала в гастрономы, цеплялась за конец очереди у лотка, где торговали овощами, но избавиться от нее он не мог.
Утро его начиналось со слов «ты бы»: «Ты бы забежал в молочный», «Ты бы поискал капусты», «Ты бы принес хлеба». Жена произносила их с ударением на первой «ы». Она почти не вставала с постели, шумно страдая какой-то загадочной болезнью. Пружины матраса под ее рыхлым телом гудели.
Одно из таких «ты бы» лишило его заслуженного отдыха: супругам стало не хватать денег. На старое место врача-пенсионера взяли из жалости да из расчета на его покладистость, умение ладить с начальством..
Пытаясь запомнить длинный перечень покупок, Вайсберг забывал дома то фонендоскоп, то кошелек, то карточку пациента, принесенную заблаговременно из регистратуры.
Для большинства больных он был «неудобным» участковым, так как трусил выписывать больничные листы. «Температура у вас есть?» — кричал он с порога, и если, не дай бог, столбик ртути в термометре не свидетельствовал в пользу занемогшего, Вайсберг недоверчиво смотрел на капель из красного носа, на слезящиеся глаза, подозрительно прислушивался к кашлю. Правда, ему волей-неволей приходилось быть внимательным, осматривать, ощупывать пациента, как говорится, «от» и «до», что в конечном счете шло на пользу больному. Но для того страждущего большинства, для которого нет эпидемии страшнее ОРЗ и которое нуждается в одном единственном лекарстве — больничном листе, доктор Вайсберг был неудобным участковым, «занудой», бесталанным знахарем, лечившим так, как учили его в незапамятные времена. В этом была доля правды. Старый врач давно не читал специальной литературы, не сидел на семинарах, не выезжал на курсы повышения квалификации. Выписывая рецепт, он, вместо того, чтобы заставить больного поверить в могущество медицины каким-нибудь импортным антибиотиком, назначал аспиринчик или настойку из травки и даже, представьте себе, касторку — универсальное средство наших дедушек и бабушек.
С пенсионерами у него были отношения иные.
Одинокая старушка с распухшими ногами, заполучив «своего» доктора, могла быть уверена, что он не станет рваться прочь, едва взглянув на нее. Он был рассеян, но умел подолгу терпеливо внимать жалобам больных. Такого диагноза, как «ваша болезнь — старость», он никогда никому не ставил, и никто не помнил, чтобы участковый позволил себе вынести приговор: «Ничем, милая (или милый), я помочь вам не могу...»
В тот день Вайсберг заканчивал обход раньше обычного. Оставалась одна квартира на втором этаже ветхого здания, выступающего из длинного ряда однообразных домов на теневой стороне переулка, где не нашлось места ни деревцу, ни газону.
Войдя в подъезд и чуть не растянувшись на скользких плитках темного коридора, участковый поднялся по крутой лестнице на внутренний балкон. После повторного звонка дверь открыла сама больная — в теплом халате и пуховом платке, наспех накинутом на голову,— ответила слабым «здравствуйте» на невнятное и торопливое приветствие.
— Простите, доктор,— извиняющимся голосом произнесла старая женщина, отступая на два шага.— Сын в командировке, не могла сразу встать.
Водянистые глаза ее были обведены густыми тенями.
Вайсберг заполнил собой тесную прихожую. Покрутился, прикидывая, куда бы поставить сетку с продуктами.
— Ставьте сюда,— догадалась женщина, передвинувшись к комнатной двери и освободив место у стенки, оклеенной старыми календарями.
— Идите в тепло! В постель! — с притворной грубостью напустился на нее врач, снимая пальто.
Когда он вошел с раздутым портфелем в руке в маленькую, вытянутую от двери к окну комнату, больная уже лежала на диване под пледом. Задев коленом подлокотник кресла, а плечом — сервант, Вайсберг в три шага очутился у столика в изголовье дивана, мешком опустился на стул. Тут же стал хлопать себя по карманам.
— Фу ты, черт! Ручку дома оставил.
— Возьмите в столе, слева.
Вайсберг порылся в ворохе бумаг, вынув их из портфеля, приставленного к ножке стула.
— Трофимова? Татьяна Кузьминична?
— Она самая. Не запомните никак.
— Ну, уж обиделись! Помню я вас всех. Для порядка спросил... Что вас беспокоит, больная?
Большие мягкие пальцы участкового обхватили тонкое запястье женщины. Он склонился над ней, близоруко щурясь.
— Давление, доктор,— виновато улыбаясь, тихо проговорила Татьяна Кузьминична.— Беспокою вас.
— Высокое? Ощущаете?
— Скачет, проклятое.
Врач извлек из портфеля фонендоскоп.
— Пожалуйста, расстегните халат до пояса... Дышите... Так... Не дышите... Опять дышите. Так... Так... Теперь закатите рукав.
Пересев на край дивана и установив в раскрытом виде футляр ПМР на стуле, Вайсберг туго обмотал манжетой руку пациентки выше локтя. Часто-часто задышала в его левой ладони резиновая груша, поднимая ртуть в манометрической трубке. Одновременно правой своей рукой врач прижал головку фонендоскопа к локтевой впадине больной.
— Давит,— поморщилась Трофимова.
Отработанным движением большого и указательного пальцев, не выпуская из ладони резиновой груши, врач открутил гайку вентиля. Зашипел воздух на выходе из прибора, и ртутный столбик стал падать. Толстые губы Вайсберга задвигались, отсчитывая цифры на шкале.
Через полминуты прибор и фонендоскоп исчезли в недрах старого портфеля. Вайсберг молчал, хмурился, жуя губы, поглядывая то на окно, то на больную.
— Что, доктор, очень высокое? — обеспокоилась та.
Участковый вздохнул, нервно потер руки кисть о кисть.
— Есть лишнее...
— А все-таки?
— Двести двадцать на сто двадцать. Депрессин принимали?
Трофимова безнадежно махнула рукой.
— Уже... Может, уколете? Глаза ее смотрели печально.
— Не привыкайте к инъекциям, если не хотите ежедневно видеть скорую помощь под окнами. Знаете, что сделаем?.. Где у вас горячая вода?
— И холодной кот наплакал. С шести до девяти подают, два раза в сутки.
— Хм! Значит так — там у вас тазы в ванной. Чистые? А вода в кухне?
— В ведерке,— уточнила больная и тут же засуетилась, пытаясь подняться с постели.— Чего же я лежу? Сколько вам воды? Согреть?
Вайсберг решительно удержал ее за плечи.
— Лежите! Я сам. Ну, не двигайтесь резко! Что я вам говорю?!
...Когда он внес, семеня ногами, таз с горячей водой, женщина сидела в постели, спустив с дивана худые, в толстых заштопанных носках ноги.
— Доктор, зачем вы? Мне так неудобно! Вайсберг отмахнулся:
— Снимите носки. Осторожно! Вода горячая,— он поставил таз на коврик у дивана.— Где у вас старые чулки лежат? В шкафу? Здесь? Да сидите же!
Вытянув два длинных чулка из тряпичного кома, Вайсберг туго перевязал выше колен ноги женщины, опущенные в воду.
— Минут через десять вам полегчает.
Он опять сел за стол, согнулся в три погибели над пухлой карточкой пациентки. Шариковая ручка неровно побежала по бумаге, сплетая корявые буквы в слова, слова — в строчки.
— Ой, доктор, мне уже лучше!
Вайсберг оторвался от записей, некоторое время недоуменно смотрел на Трофимову, словно видел ее впервые.
— Лучше? Да... испытанный способ. Как почувствуете, что растет давление, пользуйтесь им... Сын когда вернется?
— В пятницу.
— Из дому выходите?
— Боюсь одна.
— Продукты у вас есть? Чем вы питаетесь? Женщина замялась.
— Геркулес варю... Нет, вы не подумайте — у меня еще два яйца в холодильнике. И масло есть.
Вайсберг покачал головой.
— Посмотрите на себя в зеркало. Вы же морите себя голодом. Знаю, знаю — сейчас новая панацея — голодание. Ешьте все: понемногу, но четыре-пять раз в день. Сварите себе овощной супчик. Где у вас деньги?
Трофимова не поняла вопроса, смутилась. Рука ее потянулась к карману халата.
— Вот... больше нет... извините...
Доктор взял трехрублевую бумажку, торопливо поднялся со стула.
— Я на минутку выйду, за мной не запирайте. И таз не трогайте. Как вода станет остывать, вытрите насухо ноги — и под одеяло.
Вайсберг вышел на улицу не одеваясь, лишь обмотав шею шарфом. На дворе стоял слякотный февраль. Быстрым тяжелым шагом участковый дошел до угла переулка, трусцой перебежал улицу с двумя потоками машин. Первым на его пути оказался гастроном. Там ему отвесили полкило сарделек. Прижимая пакет к груди, он перешел в расположенный рядом с гастрономом овощной магазин. Купил два целлофановых пакета. В один сложил мясное, в другой — морковь, бурячок и вилок капусты. Потом, на обратном пути, завернул в хлебный. На все у него ушло четверть часа.
Трофимова всплеснула руками, но тон изменила:
— Вы ангел небесный, доктор! Хотите, я угощу вас кофе? Нет? Торопитесь? Жаль! Кстати, как ваша Софочка? Все болеет? Ой-ой-ой-ой! Она такая славная. Уже уходите? Ну, идите, идите — отдыхайте. Замучили мы вас, старики. Нет, ничего, я провожу вас до порога, мне совсем хорошо. Спасибо вам...
Она все говорила и говорила, пока Вайсберг закрывал непослушные замки своего портфеля и одевался в передней, и что-то кричала ему вслед из-за неплотно прикрытых дверей, когда он спускался по лестнице, но доктор уже не воспринимал ее слова, весь уйдя в себя, в странное ощущение, никогда ранее не испытываемое им.
Почему-то сердце его вдруг стало тонкостенным, как воздушный шарик, и совсем невесомым. Оно безболезненно покинуло свое место в левой стороне грудной полости и, всплыв к основанию горла, теплое и хрупкое, билось там трепетно в ожидании чего-то туманно-прозрачного и бесформенного, что появилось в светлом проеме двери в конце длинного коридора.
«Ты бы...» — раздался в ушах голос жены.
Вайсберг не успел удивиться. Он сделал последний шаг и умер, не выпустив из рук портфеля и сетки с продуктами.
Вскоре в этом переулке появился новый участковый. Он был (общее мнение) талантлив. Пациента видел насквозь, верно определял его болезни и тайные мысли. Бумагомарание, согласно последним веяниям, отвергал, посвящая короткие минуты своего визита пациенту. Что и говорить, он был внимателен и вежлив, но начисто лишен той вайсберговской мягкости, провоцировавшей больных на болтливость. При нем больной отвечал коротко и точно, ибо новый врач ставил короткие и точные вопросы голосом, очень похожим на голос одного известного артиста, играющего известного военачальника.
Однако, как бы там ни было, в течение года заболеваемость на участке молодого терапевта резко снизилась. Вместе с тем как-то враз, за одну зиму, в унылом переулке рядом с шумной автомагистралью, вымерло едва ли не две трети стариков. То ли зима выдалась суровой, то ли страшный гонконговский грипп вновь через много лет прошелся по участку.
Но об этом говорили недолго.
