Сергей Сокуров
СЁСТРЫ МИЛОСЕРДИЯ
(отрывки из романа «Феодора»)
Авторское предисловие
Мой последний роман «Феодора» готовится к изданию в 2011 году. События в сочинении происходят между 1812 и 2002 годами в европейской части России, в Сибири, Средней Азии, Афганистане, на Памире и Дунае, во Франции, в Польше и Черногории. Сменяются семь поколений. Из далёкого и совсем недавнего прошлого вызваны к действию две сотни лиц. Среди них – сёстры милосердия: черногорка с русской кровью, по имени Елица, и русская девушка Арина. Я объединил их в этой подборке отдельных глав. Подборку разделил на две части, дав каждой из них имя главной героини отрывка (в романе деление иное). Елица и Арина сошлись здесь, как представительницы самого багородного человеческого служения – милосердию.
I. ЕЛИЦА
Послушница
В ясные дни от восхода солнца до полудня Старопивский женский монастырь узнаётся издалека по белому пятну на тёмно-синей стене гор. В XV веке его возвели в углублении левого борта каньона Пивы, оставив между каменной оградой обители и вертикальной стеной пропасти дорожку для проезда телегой из Никшича в долину Дрины и обратно. Лишь два встречных всадника могли разминуться на ней без риска одного из них сорваться в ущелье. Предание сохранило попытку турецкого отряда пройти мимо монастыря, заодно взять трофеи, в том числе самые соблазнительные. Не учли янычары, что ограда сложена из кварцевого песчаника высотой в три человеческих роста, дубовые ворота обиты полосами меди, а за ними - кипит вода в чанах, приготовлены горки булыжников. Черницы владели аркебузами и фальконетами не хуже мужчин-черногорцев, которым в детстве служит игрушками оружие отцов.
Пробраться в монастырь с тыла невозможно: его строения прижимаются боками и задами к горной вертикали. С потерей османами Балкан, оборонительные качества поднебесной обители потеряли прежнее значение. Теперь жители окрестных селений, задирая голову, видят не укрытие от врагов, а образ рукотворной красоты в окружении прекрасных Божьих творений – неба, живописных складок земной поверхности, растительности, текучих вод. Приближаясь к горному гнезду христовых невест замысловато вьющимся серпантином, путник, избавленный от тревог, может наслаждаться белёным сооружением строгих форм и классических пропорций в красной, голубой и зеленовато-серой оправе из дикого камня. Скала разбита трещинами на крупные блоки. Местами одета тёмной, неприхотливой зеленью. Над ней и вокруг неё голые утёсы расчёсывают острыми зубцами пряди облаков в небе такой насыщенной синевы, какой просто быть не может.
В один из летних дней 1879 года ворота обители распахнулись перед крытым тарантасом. Хмурый возница направил усталых лошадей по песчаной аллее в объезд храма, который возвышался круглой башней под конической крышей над центральной частью квадратного двора. С трёх сторон, если смотреть от ворот, двор охватывало сплошное П-образное строение. Задние его стенки упирались в скалу, а фасады трёх его крыльев смотрели оконцами и дверьми сквозь сплошную аркаду на храм.
Кельи христовых невест занимали среднее крыло – напротив паперти храма. Узкие двери были окрашены мелом. Сверху наносили чёрный крест, к устрашению бесов. Такую же клетушку, в углу, на стыке сестринского крыла с трапезной, выбрала себе игуменья. Вход в неё указывала скамейка у колонны, высеченная из цельной глыбы песчаника. Напротив дверей простых черниц, перед аркадой, в тени кустов мирта, для отдохновения сестёр и богомольцев, поставлены были речные валуны.
Мать Сергия была предупреждена архиереем о скорой доставке под её опеку молодой плужанки, родившей без мужа. Грешницы не из простых. Услышав шорох колёс по песку и глухой топот копыт, игуменья вышла в галерею, шурша рясой, пропитанной дымом ладана. Молча приняла пакет из рук кучера, который, ответив мирским поклоном на уставной поклон настоятельницы, помог выбраться из-под тента женщине, одетой во всё чёрное с головы до пят.
На её «мир вам, мать игуменья» хозяйка обители сурово заглянула в душу грешницы. И была сбита с толку. Обычно проницательная старуха находила у искавших спасения за святыми стенами или искреннее раскаяние о содеянном, или тоску отверженных близкими и обществом. Последние бегут от мучительной людской молвы, но преступлением против божьих заповедей свой проступок не считают. Иногда в горном монастыре пытается скрыться на время преступница, чтобы при удобном случае вновь взяться за своё. А тут матери Сергии открылась своеобразная душа. Она как бы исполнила своё земное предназначение и удовлетворилась достигнутым. Не раскаивается, но и не упорствует в своём поступке. Она свободна от какого-либо отношения к нему, решительно отстранилась от всего прошлого.
Старая охотница на тонкости женской натуры оказалась близка к истине. Елица оставила за стеной монастыря, которую воздвигла в своей душе намного раньше, чем проехала в тарантасе ворота, всё свое прошлое. Там осталась и дочь, которую она видела всего несколько часов, до передачи кормилице и затем под надзор Павлихи. Образы былого стали такими же далёкими и чужими, как фараоны в своих гробницах. Ни сожаления о них, ни желания хотя бы ради любопытства приблизиться к ним. Тот русский… Да, был ли он? Какая разница.! Ей выпал небесный дар – встретится с Фомой на земле ещё раз, её невозможное желание материализовалось. И в этом, с Божьей помощью или дьявола, есть её заслуга. Такое повториться не может. Так о чём ещё мечтать! Мечта исполнилась. Остаётся смиренно ждать конца своего земного существования, а там – рай или ад - как Отец Небесный рассудит.
Озадаченная, мать Сергия пошла по галерее в сторону свободной кельи. Елица последовала за ней, приняв от кучера небольшую поклажу. Крайняя в жилом ряду келья оказалась каморкой, вытянутой в глубину строения. Половину её занимала узкая лежанка. Напротив нашлось место столику и низкому комоду. Сразу за дверью, справа, под оконцем, стоял на табурете тазик с кувшином. Восточный угол, слева от входа, был отдан божнице с лампадой. Под ней выделялся на сером каменном полу красный коврик. Келья, отданная Елице, соседствовал через стенку, с лечебницей. По оси госпиталя располагались хозяйственные постройки, тянувшиеся к внешней ограде. Пространство между храмом и этим рядом строений заполнял абрикосовый сад, разбитый на привезённой из долины почве. Апсиду небольшого храма опоясывал цветник. Цветы росли по сторонам подъездной аллеи. Этот двор и утёсы над ним суждено видеть Елице до конца своих дней. Она дала обет не выходить за ворота.
Оставшись для настоятельницы во многом загадкой, племянница генерала тем самым задела болезненную струну во властной старухе. Мать Сергия впервые за годы игуменства лишилась уверенности в себе. Более того, ощутила нечто вроде робости перед сложной натурой, не вмещающейся в её обычные умозрительные схемы. Но срывать на ней свою досаду придирками и дополнительными уроками было неосмотрительно: некое лицо из Цетинье, пожелавшее остаться неизвестным, пожертвовало на обитель большую сумму денег.
Неожиданное богатство оживило вздыхавшую прежде над горстью грошей дохиаршу, которая ведала казной. Теперь можно было приступить к давней задумке матери Сергии – поставить на широкую ногу торговлю водой из бьющего на монастырском участке ключа. Вода, признанная в народе святой, обладала приятным кисловатым привкусом и шипела, обещая исцеление от всех хворей. Хозяйка обители не была алчной. Горный монастырь, владевший, помимо той воды лишь голым камнем, нуждался в пропитании и средствах на поддержание благолепия церкви, также, в медицинских средствах для лечебницы. На какие только ухищрения не пускалась настоятельница! Хотя съестного и на своих не хватало, в монастыре выпекали какие-то «особые» просфоры. Эти отменные хлебцы, с привкусом лесного ореха, и монастырское абрикосовое варенье, тоже «особое», в маленьких деревянных баночках с крышкой, разносили по богатым дворам окрестных селений. Одариваемая пастви набивала сумки черниц ответными щедрыми подношениями. Хорошо расходились в праздники вышиваемые инокинями скатерти и полотенца, воздухи, кошельки – бисером и золотой нитью. Работали в трапезной за общим длинным столом, в кельях, под деревьями сада, сидя на валунах, на лоскутных покрывалах. При этом пели стихиры, да так божественно, сладостно-печально, что проезжий молодец останавливал коня возле ворот, чувствуя томление во всём теле от духовного пения не девиц, не женщин, но равноангельского пола. Такими они становились после пострига. Помимо работ, дающих малую прибыль, мать игуменья благословляла надёжных сестёр на сбор по дорогам страны пожертвований на храм.
Новая послушница тоже сделала богатое пожертвование утварью православного богослужения: от кадила и панагии до аналоя и жертвенника с предметами для совершения проскомидии. Растратив, как видимо, было ею задумано, до последнего динара собственные сбережения, она поставила себя в полную зависимость от монастыря, будто отсекая последние пути к отступлению в мир. Когда приняла постриг, в её личной собственности оказались лишь одеяния черницы - две длинные рубашки, льняная и шерстяная, верхняя накидка из шкуры козочки, кожаный пояс, кукуль, то есть шапочка конической формы, и покров на голову и плечи, вроде капюшона. Всё чёрного цвета. Экономка выдала ей пару грубых башмаков на любую погоду, а молитвенник у плужанки был свой.
Ни в чём ином она не нуждалась.
Мать Арсения
При непрерывных войнах с турками и внутренних распрях основной доход Старопивская обитель получала от лечебницы. Она получила известность заметно большим числом выздоравливающих от ран, чем в госпиталях других женских монастырей, которые в Черногории традиционно посвящали себя уходу за ранеными и больными. Может быть, причиной тому были действительно особые свойства минеральной воды. Или выздоровлению от недугов способствовал подвижный, свежий воздух. Или правила гигиены, заведённые здесь в незапамятные времена первой настоятельницей, говорили, помешанной на чистоте. Знали местные инокини, как никто из знахарок Црной Горы, лечение травами и приготовление снадобий. И знания свои оставляли наследницам богоугодного дела в виде записей, что хранились в ризнице Успенского храма. Милосердные сёстры с ног валились, но не роптали. За лечение и уход инокини денег не брали. Но спасённые ими, избавленные от боли были благодарны и по возможности щедры.
Из последней Русско-турецкой войны Черногория вышла в числе победительниц. Ветхие стамбульские бумажки, ограничивающие её независимость, были отправлены из архива канцелярии князя на самые дальние полки государственного хранилища старых актов. Территория воинственного народа увеличилась почти вдвое за счёт плодородных долин с посёлками Подгорица и Никшич, истинно райского ожерелья Скадорского озера и берега Адриатического моря, на котором форты порта Бар хранили следы ядер, выпущенных с кораблей флотилии Сенявина в 1806 году. Вместе с тем монастырские госпитали оказались переполненными ранеными как никогда.
Мать Сергия вспомнила о письме архиерея, переданном ей кучером при доставке в монастырь молодой вдовы. В нём затесалось сведение о её службе сестрой милосердия. Опытная сестра стала для игуменьи находкой. Лекарь из Никшича появлялся в обители один раз в месяц. Поэтому вся ответственность по уходу за ранеными легла на Елицу ещё до того, как она приняла постриг под именем сестры Арсении.
Удивительное превращения происходили в ней, когда она переступала порог госпиталя. Её окаменевшая душа при виде ран на мужском теле начинала излучать такую энергию, что мертвеющая ткань оживала, наполнялась здоровой кровью. Конечно, это лишь поэтическое объяснение благому влиянию сестры милосердия на ожидающего смерти, как избавления от мук. В действительности сестра Арсения достигала успеха при уходе за ранеными полной отдачей делу, на которую её благословили и которое оказалось её личным выбором. Она следовать заветам основательницы монастыря , ибо сама была чистоплотной, жадной до свежего воздуха и ключевой воды. Тайна лечебных трав открылась ей легко, благодаря природной наклонности, а что касается новых лекарств, она выдавала таблетки и порошки, растворы строго по предписаниям армейских лекарей. И, главное, быстро завоевавшая авторитет среди товарок новая сестра по какому-то наитию всегда оказывалась рядом с тем, кто в ней, на грани жизни и смерти, нуждался. Она умела выбрать наилучшее средство помощи, ободрить, внушить веру в благоприятный исход кризиса. Когда кто-нибудь испускал последний вздох на её руках, на соседних койках говорили: «Бедняга, припоздал к нашей. Раньше бы». Выжившие под надзором сестры Арсении и свидетели её искусства разносили молву о целительных руках черницы, когда-то побывавшей в лапах дьявола, но вырвавшейся и нашедшей приют у Бога. Неизвестно, откуда пошёл слух, мол, была Елица в мирской жизни колдуньей (недаром имя её языческое) и сумела оживить убитого на войне мужа. От него понесла, но Господь велел вернуть павшего в могилу, а колдунье отмаливать грех в Старопивском монастыре служением страждущим. Для этого оставлены ей способности целительницы. Чёрную магию она превращала в белую. Такая вот белиберда. Но православные верили.
Частые, кровавые войны становились преданием. Поток раненых с полей сражений сходил на нет. Бытовые же раны уважения не вызывают. Лишившись раненных в боях мужчин, душа Арсении вновь стала каменеть и наполняться пустотой. Только умелые её руки привычно продолжали приносить облегчение страждущим, а пуще того, слава непревзойдённой целительницы стала универсальным снадобьем. Девять из десяти исцелялись твёрдой верой в искусство матери Арсении, которую спасённые ею про себя и шёпотом в доверительных беседах называли Елицей.
Она оставалась бессребреницей, когда дело касалось ветеранов, скорбящих старыми ранами. Однако её отношение к «кровавым жертвам быта», стоявшим в очереди у ворот обители, изменилось. Это стало заметно после того, как скончалась игуменья Сергия, и митрополит благословил мать Арсению, ставшей к тому времени блюстительницей госпиталя, настоятельницей Старопивского монастыря. Каждая койка в госпитале для раненых этой категории стала оцениваться серебром в зависимости от доходов пациента. С тех пор монастырь начал богатеть, превращаясь в одного из уважаемых клиентов государственного банка. На Цетиньском поле удалось приобрести оливковую рощу. Улов рыбацкой флотилии, базирующееся в Боко-Которской бухте, шёл на столы всех двадцати монастырей страны и на вывоз в Австрийские владения.
По утрам новая игуменья после молитвы посещала лечебницу. В сопровождении сестёр она обходила палаты, каждого успевала перекрестить. Для больных такой «терапии» было достаточно, чтобы уверенно чувствовать себя жильцом в этом мире. В дальнейшем её участии в лечении пациентов не было необходимости. Всё остальное сестры милосердия и госпитальная прислуга делали добросовестно под мистическим влиянием игуменьи. Медленное шествие по анфиладе палат проходило в торжественном молчании. Дорожка из цветной шерсти глушила шаги, шелестели рясы. Сухая, невысокая, в чёрном иноческом одеянии, мать Арсения, даже лишившись молодых красок и свежести, долго оставалась красива неподвижным лицом, словно выточенном из мела. Жизни ему придавали только прикрытые тяжёлыми увядшими веками глаза под высокими арками не седеющих бровей. В них уже не было блеска влажной вишни. Большая радужка высохла, потемнела, и в глубине узкого зрачка тлеющий огонёк мог неожиданно коротко вспыхнуть, пугая окружающих. Сёстры и пациенты лечебницы, богомольцы и любопытствующие гости всё реже слышали её голос. На прямые вопросы мать Арсения отвечала коротко или мимикой лица, жестом; распоряжения отдавала в полслова. Ни о чём не спрашивала сама, ничего не просила. Поговаривали, она готовится к молчальничеству, как к форме аскетического самоотречения. Только игуменья ни к чему не готовилась. Всё в ней происходило само собой.
Человек не властен над своими воспоминаниями. Они сильнее любой воли. Если их гнать от себя заклинаниями, они становятся навязчивыми. Желающим уйти от какой-либо мысли помогает молитва. К ней и прибегала сестра Арсения, чтобы освободиться от прошлого, с одной просьбой, называя одно имя, моля о покровительстве Неба над одной душой. Ни в келье, лёжа на половичке ничком под божницей, ни на каменном полу храма, ни в другом каком-либо месте, где заставала её неотложная необходимость помолиться, ни разу она не сказала «Господи, помилуй мя», не просила о матери и отце, о Феодоре, ородственниках.
Одна находка в лабиринтах памяти укрепила её не меньше, чем вера. Она воочию увидела себя, поднимающуюся из тени к утреннему солнцу по крутому косогору, густо поросшему крупными ромашками, осыпанными росой. Над ровным верхом горки только чистое небо, вызолоченное низким, невидимым ещё солнцем. Вот-вот появится перед глазами, брызнет в лицо, ослепит. Но раньше, чем увидела Елица утреннее солнце, показался из-за горки Фома в расстёгнутом офицерском кителе, с картузом в одной руке и букетом ромашек в другой. Он улыбается, улыбка красит его крупное, большеносое, с низкими, острыми скулами и квадратным, раздвоенным подбородком лицо, которое все, в один голос, считали некрасивым, а для Елицы оно самое прекрасное… Стоит жить, чтобы видеть его иногда как живого! Так и проходят для сестры, потом матери Арсении дни – в церковных службах, на которые приезжает снизу священник, благословляя прислуживать кого-нибудь из сестёр старше пятидесяти лет, в работе по монастырскому хозяйству, прерываемой вдруг горячей молитвой или замедляемым её время от времени выражением мечтательности в глазах. Только в одном не приходится призывать Арсении себе на помощь ни Бога, ни Фому – когда она видит рану на теле мужчины. Ведь тогда в каждом из них – Фома. Он остаётся с ней, пока она колдует над раной.
Долгие годы нежеланные сны мучили затворницу (она ни разу не нарушила обет – не вышла за ворота обители). И во сне она пыталась отвлечься молитвой, бежать к раненым, но не могла произнести ни слова, и ноги не повиновались. А незваные участники её сновидений лезли в глаза, хватали её за руки, говорили соблазнительные речи. Она боялась засыпать, оттягивала этот момент, сколько могла. Одно время пыталась молиться по ночам в келье до потери сознания и действительно забывалась на коврике на несколько чёрных часов без сновидений. Ночь без отдыха изнуряла перед длинным днём, наполненным работами и страхами перед новой ночью. Потом научилась заказывать себе сновидения и, видимо, достигла в том успеха. Однако время от времени по ночам обитель оглашалась криком, исполненным такой мирской страсти, что черницы, пробуждаясь, брали двери келеек на внутренние крючки и в страхе перед бесами творили отговорные молитвы.
II. АРИНА
Прокажённый
Расставшись с товарищем, Искандер спустился знакомой тропой в Сангвор. Там застал в тревожном ожидании Арину. По её словам, проводник, не веря в возвращение сына Захир-аги и молодого русского, недавно покинул кишлак со своими людьми и вьючными ослами. Искандер не стал медлить. Решить поставленную перед ним на Горе задачу могла только мать. Исполнить просьбу сына для неё высший долг. Любые препятствия преодолеет. Только бы не пришлось искать её по всему эмирату и в русском Туркестане. Ведь возвращение старого проводника и погонщиков с вьючными животными без сына и Корнина могло побудить её броситься за помощью к властям Бухары и Ташкента.
Опасения Искандера оказались напрасными. Вдова улема не покинула горный стан, когда проводник появился перед ней с тревожной вестью. Не может быть такого, чтобы муж и сын пропали без следа в одном месте, при схожих обстоятельствах, в интервале тридцати лет! Притом, Искандер не один. Надо ещё подождать.
Так мысленно ободряла себя пожилая женщина, простаивая часами на высоком речном мысе, откуда далеко просматривалась пустынная долина Обихингоу. И вот возникла в серо-голубой дали чёрная точка. Ближе… ближе… Всадник… Искандер!
Выслушав сына, Захирова велела спутникам оставаться в лагере до её особого распоряжения. Сама с Искандером поспешно выехала в Дюшанбе. Лавки на базарах большого кишлака могли удовлетворить фантазию любого покупателя и казались неисчерпаемыми. Бухарцам оставалось только отобрать самые необходимые товары и продукты питания в расчёте на потребности жителей высокогорья, доставить их парсатам и обменять на несчастного пленника. Нельзя было терять ни одного дня.
Фатима Самсоновна не преминула спросить сына, что ему удалось узнать о дорогом им человеке. Ничего определённого Искандер сказать не мог. Он передал матери разговор с правителем, обратил её внимание на упомянутых Гарвататом людей иного, чем парсаты, облика, которые иногда оказывались среди них то ли в качестве гостей, то ли пленников. Поделился своими подозрениями, вызванными уклончивыми ответами хозяина скалы на вопрос собеседника. Решили, что необходимо ещё раз подступиться к Гарватату во всеоружии выкупного груза с вопросом о рыжеволосом гиганте, пропавшем на границе владений его племени.
До выхода каравана из Дюшанбе оставались считанные дни. Фатима Самсоновна вызвалась проводить сына до кишлака Сангвор. Местный умелец переделал арбу в дорожную карету, наняли арбакеша с двумя ишаками. Но планы Закировых в одночасье рухнули…
В то утро мать, задумавшись, без стука вошла в комнату сына. Искандер, переодеваясь, стоял спиной к двери, голый по пояс.
- Ох, прости! Постой, не суетись! Где ты так вымазался?
На пояснице Искандера отсвечивало розовым продолговатое пятно, будто шёлковый лоскут, наклеенный на кожу.
- Стань к свету, - (Мать намочила носовой платочек в стакане с водой). - Да оно не оттирается! В чём это ты?
Лицо сына приняло озабоченное выражение.
- Подержи зеркало, мама. Вот так.
- Сынок, что с тобой!? Что ты увидел?
Искандер, словно обессилев от минутного разглядывания своей спины, опустился на лежанку, обхватил голову руками, потом откинулся к пупырчатой стене, вскинул свои прекрасные персидские глаза, наполненные ужасом и мольбой (спаси! – читалось в них).
- Это… У меня проказа, мама.
Следующие дни стали для Захировых пыткой минутами и часами. В медицинском пункте ничего определённого сказать не могли. Местные знахари отводили в сторону глаза и старались поскорее выпроводить пациента за порог. Тогда мать решила не рисковать больше в ожидании чуда.
- Едем в Асхабад. Там профессор Юшин. Он, говорят, кудесник. В его лепрозории появились выздоравливающие.. Собирайся.
Бухарцы о подготовленном предприятии по освобождению Корнина в те дни не вспоминали. В ушах неустанно, оглушая, отупляя мозг, звучало «проказа, проказа, проказа!» Ноздри ощущали запах гниющего тела, сродни с трупным, почему-то особенно сильно, если близко находились цветы. Глаза будто видели страшные следы, уродующие живое тело. К чему бы ни касались пальцы, возникало ощущение нездоровой мокроты, липкого гноя.
Слова Фатимы Самсоновны, вспомнившей о докторе Юшине, прервал стук в дверь. Слуга доложил, что госпожу спрашивает человек из её лагеря. Им оказался караван-баши. Бухарец озаботился отсутствием вестей от хозяйки и без вызова прибыл в Дюшанбе. Закировой пришлось сделать усилие над собой, чтобы вернуться мыслями к освобождению Корнина. «Товар подготовлен, Каныбек. Забирай всё, что увидишь на складе и вези в Сангвор. Погоди! Сейчас напишу письмо. Вручишь его фельдшерице, госпоже Арине. Её пункт в том кишлаке. На словах передай, что умоляю сделать всё для освобождения русского учёного. Надежда только на неё. Мой сын болен. Я должна ехать в другую сторону».
Через несколько часов Закировы выехали из Дюшанбе в Термез древним путём.
Позади стались разбитая каменистая дорога и речной путь. В Чарджоу мать и сын сели в поезд. Мир Искандера сузился до ширины зримой полосы вдоль железной дороги. Прошлое обрывалось сразу за спиной. Все мысли притягивала лечебница и божество в ней, доктор Юшин.
Вот, наконец, Асхабад. Путники в наёмном экипаже выезжают окольными улочками к оврагу. За ним высокий глиняный забор, будто стена крепости. Густая листва запущенного орехового сада, тёмная, неподвижная, усиливает ощущение таинственности этого места с жутким названием лепрозорий. Доктор Юшин, при лысине, прикрытой от виска к виску прядью тусклых рыжеватых волос, предстал перед посетителями с вонючей папиросой в углу ротовой щели, в замызганном медицинском халате. Похоже было, врачеватель дьявольского недуга не обновлял «вицмундира», пока ветошь держалась на плечах. Расспросив приезжих, кривой улыбкой дал понять, что неисповедимы пути Господни. После осмотра больного при матери, за ширмой, пустыми надеждами бодрить его не стал, был откровенен:
- Никто не знает природу проказы, дорогие мои. Неизвестно, как она передаётся. Больных с запущенной формой болезни («львиная маска», например) мы просто изолируем и облегчаем, как можем, их последние годы. Вы вовремя спохватились. Будем считать, что в невезении вам повезло. Не обещаю, что вылечу вас, но, во всяком случае, развитие вашей болезни можно если не остановить, то замедлить. Буду делать, что в моих силах. Несколько лет, на стадии интенсивного лечения, вам придётся жить в стенах лечебницы. Ну, а потом, как здесь говорят, «если Аллах соизволит». Контакты с теми, кто за стеной, исключены. Письма родным можно писать под диктовку кому-нибудь из медицинских работников. В саду есть несколько флигелей для изоляции людей… э-э-э, образованных, скажу так. В один из них я могу поселить вас за разумную плату. Продиктуйте вашей матушке список необходимых вам вещей и предметов, книги не забудьте. Только имейте виду, что всё останется здесь навсегда. И, с той минуты, никаких непосредственных контактов со здоровыми. Ну, объятия, поцелуи, рукопожатия. И разговаривайте на расстоянии. Знаете, слюна, бывает, летит. Надеюсь, я выразился понятно. Впрочем, прощаться с родительницей вы будете при мне. Я должен быть уверен.
Присутствие постороннего человека при разлуке матери и сына на неопределённое время, возможно, навсегда, не позволило разыграться трагедии в кабинете главного врача лепрозория. И всё-таки Фатима Самсоновна не удержалась – прижалась к Искандеру мокрым от беззвучных слёз лицом. Врач тут же заставил её умыться с карболовым мылом и сменить кофточку. Но уже за порогом дома отверженных пожилая женщина уговорила себя не распускаться в чувствах. Ничем, кроме выражения уверенности в выздоровление Искандера, она помочь ему не могла. И усилилась её ответственность за единственного внука. Предстояло подготовить его к страшному известию. Тимур был наделён настоящей поэтической душой, впечатлительной и хрупкой. За невестку придавленная горем мать не беспокоилась. Эта равнодушная ко всему на свете, сонная, красивая и глупая самка, постоянно жующая сладости, проводящая дни в праздности среди таких же, как и она, толстых дочек и ленивой прислуге, переживёт своё фактическое вдовство. И внучки горевать не станут. Отсутствие отца они никогда не замечали. Присутствия – тоже.
Проезжая ночными улицами Бухары от вокзала к дому, персиянка уже не знала, кого в первую очередь спасать, сына или внука. О пропавшем муже она ни разу не вспомнила с тех пор, как заметило розовое пятно на пояснице у сына. Родной человек, никогда раньше не покидавший её память, вдруг оказался на странице жизни, перевёрнутой тридцать лет назад. Что возвращаться назад? Книга её бытия раскрыта близко к концу на таком месте, где надо, не отрываясь ни на миг, упорно разбирать знаки и вникать в их грозное звучание, а впереди мрак, неопределённость. Прощай, Захир! До встречи… Там!
Лечебница доктора Юшина
За околицей Асхабада возница, из русских, показал кнутовищем перед собой: «Прибываем, барыня». Глазам Арины и его спутника открылся лепрозорий, не столько лечебница, сколько узилище для обречённых на пожизненное заключение. Образ земного ада, где чувствующие, мыслящие существа сгнивают заживо, ещё до могилы. Участок ограждал высокий дувал. За ним виднелись серые крыши строений и голый в ту пору сад. Никто никогда не покушался на имущество и территорию этого закрытого хозяйства. Не было желающих нарушить его границы извне. Правда, иной не прочь посмотреть издали на самую жуткую фигуру живого мира.
Пересекли мелкий овраг с ручьем. На пустыре перед глухими воротами извозчик поспешил развернуться и погнал прочь от дьявольского места, едва Йима снял багаж. После долгих переговоров с привратником калитка раскрылась. Пожилой туркмен в ветхом халате провёл гостей в саманный корпус под крышей из камыша. Миновали коридор с номерами для приезжих и оказались в пустом зале. Перегородка в два ряда, с широким проходом между ними, делила помещение на две неравные части, уставленные табуретками. Привратник принял из рук гостьи пакет с письмом от Фатимы и скрылся за дверью. Йима опустился на пол у поклажи. Арина присела на табуретку, огляделась. Похоже, эта комната предназначалась для встреч больных с посетителями. Перегородки надёжно отделял прокажённых от здоровых.
Через четверть часа в дверь с противоположной стороны двойного барьера вошёл среднего роста пожилой русский, приглаживая пальцами прядь тусклых рыжеватых волос, зачёсанных от уха к уху через лысину. Из кривого рта торчала потухшая папироса. Халат на нём лоснился. Остановился у перегородки, опёрся о неё руками. Арина догадалась: доктор Юшин.
- Здравствуйте, мадемуазель. Не представляйтесь, письмо матери нашего больного я прочёл. Вы сегодня хотите с ним видеться? Придётся подождать, его надо подготовить. Пока что Искандер… ммм… Захирович виделся только с матерью. Его психическое состояние меня тревожит. Вы успеете пообедать в трактире, вас проводят.
- Спасибо, доктор. Но у меня ещё одна забота. Видите ли, я привезла вам больного… вернее с подозрениями болезни, - Арина показала глазами в сторону Йимы, который с непосредственностью дитяти природы разглядывал обладателя замызганного халата. Юшин вздохнул обречённо.
- Где вы его подобрали?
- На Памире. – Он понимает нашу речь.
- Хорошо, выходите через ту дверь.
Во дворе Юшин дал знак рукой следовать за ним и, дымя едким табаком, пошёл аллеей через сад к лечебному корпусу. Там пропустил Йиму в свой кабинет, Арине велел ждать у двери на скамейке в общем коридоре. И полчаса не прошло, как раздался его зовущий голос. Арина вошла. Юшин, сидя за столом, крытым некогда белой простынёй, писал в журнал. За перегородкой одевался Йима.
- И чего это вы, мадемуазель решили, что ваш спутник болен лепрой? Я осмотрел, дюйм за дюймом, его тело – ни малейшего признака, ни одного подозрительного пятнышка.
Слова известного специалиста по проказе сбили Арину с толку.
- Как же, доктор, а это? – и она указала пальцем себе на переносицу, посмотрев при этом на парсата, появившимся из-за ширмы уже одетым. Юшин понял.
- «А это», как вы изволили сказать, милая мадемуазель, - обыкновенное родимое пятно. Так его Бог пометил. Согласен, вызывает подозрение. Но подозрительно не само пятно, а место – переносица. Классическое место. В старые времена напуганное и жестокое народное мнение приговорило бы вашего подопечного к вечному изгнанию из мира так называемых чистых. Так что благодарите Всевышнего, что живёте в век разума.
- Неужели? Я так рада! Понимаете, доктор, я никогда не видела прокажённых, только слышала о них. Эта родинка, возможно, не вызвала бы подозрение, если бы не происхождение Йимы. Обязана вам признаться, он бежал из общины прокажённых. Такая недавно открылась на Памире.
- Вот как! Любопытно. Надеюсь, вы найдёте время рассказать мне об этом подробнее. А вашего найдёныша в таком случае необходимо понаблюдать какое-то время. Я оставлю его здесь, только не среди больных, не будем подвергать его риску. У нас есть небольшое подсобное хозяйство за стеной лепрозория. В нём работают родственники некоторых моих пациентов. Они поселились здесь, чтобы облегчить участь близких, - Юшин посмотрел на карманные часы. - Время обедать. Свой стол, понятно, не предлагаю. Выйдете за ворота, возьмёте вправо, дорожка выведет к трактиру. Потом обойдёте лечебницу, увидите теплицы. Оставите там своего дикаря. Я распоряжусь. Да стащите с него эти перчатки! Итак до встречи, мне необходимо заняться нашим больным.
Как ни готовила себя Арина к встрече с Искандером, она с трудом сдержала слёзы при виде человека, которого в первое мгновение не узнала. Его сопровождал Юшин. Доктор оставшись у двери, сел на табурет и задымил сигаретой. Пациент лепрозория и посетительница подошли к барьеру с противоположных сторон. Руками друг до друга не дотянуться. Но с расстояния двух аршин она узнаёт: перед ней Искандер. Выдают «персидские» глаза, осветлённые до золотистого оттенка славянской кровью. Всё другие внешние признаки, присущие ему, исказились. Настолько исхудал он, постарел лицом. Прибавила годов согнутая спина. Даже голос стал старым. Ни на лице его, ни на открытых частях рук внимательные глаза фельдшерицы не заметили признаков проказы. Искандер заговорил первым:
- Прошу вас, Арина, не надо ложной бодрости. Я перестал обманываться. Для меня всё кончено. И слова сочувствия излишни. Они в ваших прекрасных глазах. Этого мне достаточно. Я тронут вашим неумением справиться с собой, я благодарен вам. Будем просто беседовать. Мне здесь общаться не с кем. Если бы не доктор, совсем забыл бы человеческую речь, только у доктора забот и без меня достаточно… Книги привезли? Простите, я присяду. Знаете, устаю быстро. Да и вам чего стоять?
Опустились на табуретки. Арина понемногу приходила в себя.
- Сейчас вас обрадую, Искандер Захир оглы. – девушка вынула из баула книжечку в бумажном переплёте небольшого формата, показала Искандеру переднюю крышку переплёта. - Звезда восходит - Тимур Искандеров, первый сборник стихотворений.
Впервые впалые щёки отца юного поэта сморщило подобие улыбки:
- Наконец-то! Как он?.. Как мама?
- С ним всё в порядке, - солгала Арина. – От Фатимы Самсоновны вам письмо, вот, закладка в книгу. Вам передадут.
… Они проговорили с час. Искандер скупо поведал о своём бытье, а о событиях по ту сторону дувала, похоже, расспрашивал больше из вежливости. Арина сказала, что её сопровождает Йима, бежавший в большой мир, но ни словом не обмолвилась об истинной причине его появления здесь. В доме повешенного о верёвке не говорят. Юшин безучастно сидел у двери, курил, временами поглядывая на часы. Намёк красноречивый. Искандер стал проявлять признаки усталости. Арина поднялась с табурета
- К сожалению, мне необходимо сейчас ехать в город. Мы увидимся, завтра. Я пробуду в Асхабаде несколько дней. Отдыхайте.
Арина, освободившись от ежедневной опеки над Йимой, занялась поисками работы. Ночевала в корпусе для приезжих. Днём обходила медицинские учреждения города. Предлагала себя состоятельным семьям для ухода за больными стариками. Всё напрасно. Даже на сестёр не было спроса. В одном месте брали с условием – не меньше чем на год. Таким временем Арина не располагала. Если до конца года она не обратится в департамент здравоохранения с просьбой о трудоустройстве на территории Туркестанского генерал-губернаторства, она становится частным лицом. Притом, у неё появилось обязательство перед «этим милым почти юношей», как она мысленно называла тридцатилетнего Корнина-сына. Сколько можно водить его за нос! Пора дать ответ на «двойное» предложение. Решение она приняла: «да, согласна»! Значит, в любой день ей придётся покинуть Асхабад. Корнин был вторым избранником её сердца. Но первый не мог быть её мужем…
Встречи с Искандером происходили ежедневно, по вечерам. Уже никто не дежурил возле них. Поверили, что интеллигентные люди не станут нарушать правила свиданий. Временами девушка забывала о страшном недуге бухарца. Беседы их обо всём понемножку сразу приняли форму дружеской непринуждённости. Конечно, у Искандера и Арины ощущения при этом были окрашены по-разному.
Для вычеркнутого из списка полноценных людей, погружённого в кромешный мрак безысходных терзаний, остались два светлых лучика – мать и сын. А тут нежданно появляется третий, и, как всякая яркая неожиданность, ослепляет, чарует, притягивает к себе все мысли и будит доселе отмёршие, казалось, надежды и желания особого свойства. Ведь этот свет есть молодая, свежая, привлекательная чарующей некрасивостью женщина. Нет, Искандер не давал воли своему воображению. Он думал об Арине, как о женщине… за двурядным барьером, которую никогда не коснётся даже кончиками пальцев вытянутой руки. Высшим физическим наслаждением становилась для него сладко-жгучая вспышка в груди, когда он перехватывал взгляд её глаз неопределённого цвета, прекрасных выражением душевного тёпла и участия.
В подростковом возрасте, когда у девочек появляется интерес к противоположному полу, Арина была бесцветна и угловата. Как умная девочка, знала об этом и не лезла в глаза тем редким мальчикам, в основном родственникам, что случайно появлялись перед ней. Когда, шестнадцатилетней, она впервые оказалась, благодаря одному из кузенов, в «Русском доме», она увидела за один вечер вокруг себя столько молодых людей, сколько не видела вблизи никогда. Все они были красивы, как на подбор, во сяком случае так ей показалось. Значит, нечего было и мечтать о каком-нибудь из них. Размечтаешься, а он изменит, то есть выберет другую. Поэтому она назло им влюбилась в самого недоступного. Тот изменой не оскорбит, ибо женат, с жёнами не изменяют (однажды просветила её бойкая соученица по гимназии), с ними живут по Божьему закону, чтобы продолжать род. А если изменит не с женой, то и не с её, Арининой, сверстницей, а со старухой лет тридцати, ведь самому под сорок. Правда, выглядит значительно моложе: лицо свежее, в золотых глазах – восточная поэзия, начисто лишён стариковской солидности в движениях, в манере держать себя с молодёжью. Создав себе образ, Арина оставалась верна ему почти два года. Притом, игра-любовь, известная только ей (она умела хранить тайну), постепенно переходила во влюблённость. Появление реального просителя руки и сердца, инженера из Петербурга, ничуть не понизили накал чувства к… Пора открыть! Это был Искандер, придуманный ею, мало чего имевший общего с реальным. Когда появился Корнин, Искандер остался тем, кого она любила. Александр же стал тем, кого она полюбит всей душой в свой срок. Она уже приблизительно определила этот срок в Тавильдара перед расставанием с Корниным. Не ищите здесь ни расчёта, ни чёрствости сердца, ни холодности ума. В Искандере она продолжала любить свою давнюю мечту о любви, Александр становился реальностью самой естественной потребности человека – любить и быть любимым наяву, иметь семью, Дом (с «большой» буквы), детей, приятные обязанности перед своим личным миром и радость их исполнения. К Корнину у неё появилась первая обязанность – дать ответ на предложение. К Искандеру никаких обязанностей не было.
До лепрозория.
Верно сказано: человек – животное общественное. Правильно развивающийся, хорошо воспитанный человек, без врождённого уродства души, получая от природы ли, в силу обстоятельств или личных усилий какие-либо преимущества перед окружающими, начинает испытывать чувство обязанности перед ближним, этих преимуществ лишённым. Нувориш (из названной породы людей) мучится потребностью помочь беднякам, пускается в благотворительность, хотя по отношению к собрату по тугой мошне, конкуренту, беспощаден. Гениальный поэт, испытывая отчаяние от своего бессилия, пытается сделать из стихотворца средней руки нечто по образу своему и подобию. Кто-то сдаёт кровь, считая, что она кому-то нужнее, чем ему; другие дают советы, как сделать то или иное лучше; грамотные учат безграмотных без вознаграждения; умеющий плавать с риском для жизни тащит из воды неумеху. А патриотизм! Это разве не развитая до высшего предела совершенства обязанность перед соотечественниками?
Живой родник
Арина с каждым днём всё сильнее проникалась чувством обязанности перед человеком, поражённым чудовищным заболеванием. Он был не одним из многих больных, он занимал особое место в её душе, и это усиливало её чувство. В отличии от его матери, которая могла только сопереживать по-матерински (а этим всё сказано), девушка, как медицинский работник, всё-таки могла оказаться ему полезней. Почему могла? Она может! Она будет ему полезна. Пусть несколько месяцев. А вдруг случится чудо? Сколько раз приходилось ей видеть, как не лекарства, а уход спасал безнадёжных больных! Ведь ему так хорошо в часы, проведённые с ней, она видит. Он ожил, стал выпрямляться, голос его обретает прежнюю звучность. И как ей раньше не пришло в голову предложить себя Юшину?
Главный врач не сразу принял доводы девушки:
- У вас нет опыта работы с прокажёнными. Обучать вас некогда и некому. От вас, простите, будет мало пользы. А вот вреда… Себе, себе вреда вы можете нанести много, непоправимого. А вдруг заразитесь! - и стал стращать. – Вы не знаете, мадемуазель, что такое лепра. Завтра я проведу вас по палатам, а потом уж, ежели не сбежите за ворота сразу же, ещё подумаю.
У Юшина был верный метод отбора медперсонала.
Она не сбежала. На следующий день после экскурсии по палатам, где размещались больные с самыми тяжёлыми формами заболевания, Арина в полном бессилии едва доплелась до кабинета главврача. Рухнув на кушетку, откинулась спиной к белой стене, слилась с ней халатом и меловым лицом. Перед глазами плыли безносые лица и львиные маски, кисти рук, лишённые всех пальцев, бурые, заскорузлые от гноя бинты, изуродованные язвами ноги. Преследовал запах гниющего, но при этом живого ещё тела, не похожий на трупный дух, от этого не менее тошнотворный. Будто издалека доносился голос Юшина:
- Сначала в вашу кровь, мадемуазель, попадает некая симпатичная, с виду в микроскоп, бактерия. У неё, подлой, длительный инкубационный период, когда образуются плотные розовые узлы на коже, вроде шёлковых заплаток сначала, потом в органах и тканях. Они изъязвляются, поражают нервные стволы, и вы в конце концов наблюдаете то, что сегодня изволили узреть в пятом корпусе. Отправляйтесь-ка, мадемуазель, в Ташкент за назначением.
Арина осталась в Асхабаде на должности старшей сестры лепрозория. Её обязанностью стало обслуживание прокажённых на первой стадии заболевания. В их число входил Искандер. Поступок фельдшерицы ещё больше расположил к ней Юшина. Он заглянул к ней в номер, проворчал делано: «Не гоже молодой особе жить в отеле, даже таком шикарном, хе-хе. Не откажите нам с супругой разделить их печальный приют». Домик Юшиных находился на садовой окраине города, примыкающей к оврагу. Дети главного врача разъехались по России, и двое пожилых людей нашли им замену в милой, покладистой девушке. Йима остался на прежнем месте, гордый тем, что ему доверили возделывать грядки с луком, растением на Горе неведомым. Теперь баранина без лука в рот ему не шла.
Юшин не уставал повторять своим подчинённым: «Никто точно не знает природу проказы, неизвестно, как она передаётся. Без нужды не прикасайтесь к больным, не дышите рот в рот. При процедурах – маска, перчатка, щипцы, пинцет. Потом мойте руки, чаще мойте руки, мойте их постоянно!» Сам же ничего из этого не исполнял, неделями не менял одежду и бельё.
Появление Арины среди медицинского персонала пошло Искандеру на пользу. Она часто заглядывала мимоходом в его половину флигеля для «избранных» пациентов, похожую на кабинет учёного. Он понемногу стал подступать к составлению антологии персидской, таджикской и узбекской литератур. К этому занятию умело подвела его мать. Появлялась она в лепрозории довольно часто, а письма от неё Искандер получал чуть ли каждый день. Фатима Самсоновна перевезла сюда из Бухары целую библиотеку, ожидая, когда сын выйдет из депрессии. И, кажется, лёд тронулся. Лучшие, наиболее удачные часы творчества выпадали Искандеру обычно после визита к нему Арины. Больные и медицинские работники вдруг услышали, как он смеётся, спорит, о чём-то просит. Ничего такого не исходило раньше от этой одинокой, мрачной, подавленной и молчаливой фигуры. Однажды вечером с веранды флигелька раздалось пение под чанг:
Как полон я любви, как чуден милой лик,
Как много я б сказал и как мой нем язык!
Не странно ль, Господи? От жажды изнываю,
А тут же предо мной течёт живой родник.
Арина, проходя ореховым садом, в то время голым, узнала голос Искандера. Он исполнял рубаи Омара Хайяма. Она приостановилась, впервые задумалась над недавно появившимся предчувствием. Ведь Искандер пел для неё и о ней. Понимает ли он сам это? Если ещё не осознал, скоро поймёт. Он ведь мужчина, не старый, одинокий, а женское общество, под стать ему, - одна она, сестра милосердия. Старое знакомство позволяет несколько большую вольность в поведении. Рано или поздно он влюбится в неё, и жизнь его превратится в ад. Её тоже. Арина не раз замечала, что Искандер подолгу не выпускает из рук предметов, которые она передаёт ему – коробку с лекарствами, кофейную чашку, книгу. Как-то поднял обороненный ею носовой платок с вышитым золотой нитью инициалом «А» и вроде бы по рассеянности сунул себе в карман. Он ещё ни разу не прикоснулся к обнажённой части её рук. Не забывает, что опасен для неё. Но когда-нибудь это невольно случится. И ощущение, которого он лишён, может повести его в мечтах по всему женскому телу… Боже, что же ей делать?! Взять расчёт, уехать с Йимой куда глаза глядят, пока Корнин занят своим проектом? Невозможно, Искандер погибнет от тоски быстрей, чем от болезни. А укоренение лепры в нём, удовлетворённо отметил Юшин, в последнее время замедлилось. Она не может фатально принимать развитие событий. Остаётся быть постоянно начеку, не давать возможности Искандеру переходить определённые границы. Он человек воспитанный. Без её поощрения на активный шаг не решится, не позволит себе в своём положении. Так и не выбрав линии поведения, Арина с тяжёлым сердцем, не заходя на этот раз к Искандеру, прошла к воротам лечебницы. За ними ждал её в экипаже доктор, чтобы ехать домой.
На следующий день Арина застала Искандера хмурым. Наверное, вчера он заметил её бегство мимо веранды в сторону ворот. Дулся целый день, потом прежние отношения восстановились. Но дружба между мужчиной и женщиной – это движение по лезвию ножа. Напряжение не отпускало Арину ни на миг, когда они оставались наедине. Знать бы заранее все те слова, жесты, выражение глаз, которые Искандер может расценить как поощрение к иным отношениям! Так длилось болезненно долго, по ощущению времени Ариной. Сады Асхабада окутались нежной зелёная дымкой. В ту пору случилось в лепрозории событие, нарушившее своеобразный покой закрытого заведения.
В доме для приезжих появилась молодая таджичка. Она закончила русскую школу и учила детей грамоте в Дюшанбе. Её муж, тоже учитель, неожиданно исчез из дома. По оставленной сумбурной записке можно было понять, что у беглеца обнаружилась проказа, он просит его не искать, он всё равно что мёртвый. Однако пропавший нашёлся в Асхабаде. Супруга заявила о своём решении остаться возле больного. Детей у них нет. Состоятельные родственники согласны оплачивать отдельное помещение для смешанной пары. Юшин попытался напугать её грозной бумагой: «После физического контакта с больным, милсьдарыня, вы по закону будете считаться прокажённой, тось, не выйдете отсюда никогда». - «Я хочу быть с мужем, я не могу оставить его одного», - стояла на своём дюшанбинка. И настояла. Юшин сдался. Он выделил учительской чете вторую половину флигелька, где размещался Искандер.
Проводив новосёлов к их жилью, главный врач заглянул к бухарцу. Там застал Арину. Она смазывала поясницу больного изобретённым ещё Авиценной снадобьем. Юшин устало расположился на диване, предрёк: «Ну, господа, уступил одним, теперь начнётся мода на семейные палаты. Лиха беда начало. А знаете, не так страшен чёрт, как его малютка, ха-ха! Вполне вероятно, что эта отчаянная женщина… Во какая любовь иногда случается!.. Эта женщина может до старости остаться здоровой. И нарожать здоровых детей. Только детей положено теперь из семьи инфицированного забирать. Ничего не поделаешь, закон! Да, мы совершенно не представляем, как передаётся проказа».
Если бы знал доктор Юшин, к чему приведёт его уступчивость! И как его монолог отразится на Захирове!
Тонкая внутренняя стенка отделяла Искандера от соседей. Теперь, посещая своего друга, Арина нередко находила его возбуждённым. Такое состояние обычно сменялось подавленностью, переходящей в раздражение. Даже с Ариной Искандер стал допускать интеллигентские грубости. Она терпела. Это тоже было её обязанностью по отношению к больным. Речь Искандера пополнилась фразами, не свойственными человеку его уровня: «Да-а, повезло учителю с учительницей», «Представляете, они гуляют по саду, сцепившись пальчиками!», «Арина, он её целует взасос!»… Неужели сын улема расчётливо подкрадывался к ней со стороны, надёжно защищённой, казалось, обоюдным табу? Очень уж походили на прозрачные намёки эти и подобные им высказывания. Арина убеждала себя, что поведение Искандера лишено какого-либо расчёта. Он выше этого. Он благороден, но не может справиться с природными позывами, они сильнее рассудка, руководствующегося нравственными правилами.
Арина, и поселившись у Юшиных, иногда, утомившись, оставалась на ночь в корпусе для приезжих. Однажды весенним утром, переодеваясь в дневное платье, увидела себя в створке распахнутого наружу окна, как в зеркале. Голое мальчишечье тело – едва заметная грудь, узкие бёдра. А ведь уже исполнилось двадцать лет, перестарка! Только пепельные волосы, выбивающиеся из тяжёлого узла на затылке, принадлежали женщине. И вдруг увидела Искандера. Обернулась – в номере никого нет. Вновь посмотрела перед собой – да он не в стекле, он за окном, в кустах цветущей жимолости. Узнаётся по очертанию фигуры. Лицо не Искандера. Ни одного, присущего ему признака утончённой души в этом лице. Лицо самца, заметившего самку. Арина прикрыла грудь и живот ночной рубашкой, вышла из поля зрения того, кто был Искандером до того, как заглянул в комнату из сада.
Арпина в тот день с трудом заставила себя подойти к флигельку. Двери оказались запертыми изнутри. Постучала. Не открыл. Сказала через дверь: «Я на вас не зла, мой друг, не казнитесь. Всё между нами остаётся по-прежнему. До завтра».
«Завтра» выручила Фатима Самсоновна. Она впервые приехала с Тимуром. Мальчик был напряжён до предела. Но отмяк, не найдя на лице дорого ему человека признаков страшной болезни, рисуемых литературой и молвой. Бабушка, готовая к худшему, повеселела. Тимур увлёк отца разговорами о поэзии, как бывало раньше, в счастливой жизни. Сначала Искандер слушал его с интересом, сам пускался в рассуждения, но скоро потерял к этой теме интерес. Устал от переживаний дня, решили родные. Бабушка и внук расположились в номерах для приезжих. Встречу их в зале по разные стороны перегородок Арина обставила с возможным в таких условиях комфортом. Время от времени подсаживалась к Захировым со стороны больного, но в общем разговоре соблюдала меру.
На следующий день Искандер вышел к своим скучным. Ничего его не занимало, как ни старались мать и сын. На лице его появлялось выражение человека, пресыщенного общением с гостями и ждущего, когда его оставят в покое. Арине пришло на ум изменить обстановку встречи. Она выбрала аллею, плотно засаженную с двух сторон кустами жимолости. Получила от Юшина разрешение на прогулки Искандера и Фатимы Самсоновны с Тимуром по внешним сторонам аллеи, не пересекая её, защищённые от соблазна двумя рядами кустов. Получился аналог комнаты свиданий под открытым небом. Хитрая затея себя оправдала. Юшин похвалил: «Однако у вас, мадемуазель, голова!». Вообще, в лечебнице он Арину не выделял. Зато дома она становилась ему и его жене «дочкой».
Вдова улема сразу заметила, что сын её оживляется при виде Арины. И Тимур, похоже, заметил. Он стал задумчив, чаще молчал, уступив бабушке паузы в семейной беседе, становившиеся всё продолжительнее. Последним вечером, проводив глазами спину отца, удаляющуюся в сторону флигеля с Ариной, он сказал грустно: «Пора нам домой, большая мама».
Утром Арина вышла за ворота провожать бухарцев. Экипаж уже был подан от трактира. Тимур холодным поклоном простился с Ариной, и зашёл за коляску, оставив женщин наедине. Появился Йима с мешком на лямке, полез к извозчику на облучок. Его наставница загодя просила Закирову довести своего подопечного до Бухары. Оттуда оказией отправить в Ташкент. От него-де Корнину скоро будет больше пользы, чем лечебнице.
Фатима вдруг порывисто обхватила своими точёными пальцами запястья девушки, зашептала страстно, с рыдающими нотками в голосе:
- Не оставляйте его, умоляю! Вы – единственное его спасение. Ни сын, ни мать… Будьте ему всегда сестрой, да, моей дочкой. Я состоятельна, я впишу вас в завещание. Вы унаследуете много, в равной доле с Тимуром. Будьте милосердны.
Арина не нашлась, что ответить, да бедная мать и не ждала ответа, она его боялась.
Коляска нырнула в овраг, вскоре появилась на противоположном, городском склоне. Пара лошадей тяжело брала подъём, будто везла камни, что вновь заполнили душу Фатимы.
Долг
Приезд матери с сыном переместили в сознании Искандера постыдное подглядывание за обнажённой Ариной в туманную давность. Виноват, конечно, виноват, только извиняться по прошествии стольких дней как-то глупо. Что она ему ответит? – Вы о чём, мой друг? Ах, это! Я уже забыла.
Тогда он случайно оказался под тем злополучным окном. А потом… Потом он себя не помнил.
Арина не придавала случившемуся того значения, которое придавал ему Искандер. Она не была ни оскорблена, ни взволнована. Любой бы, лишённый женской ласки, обречённый на вечное воздержание мужчина, поступил бы на его месте точно так же. И всё-таки тот случай не прошёл для неё бесследно. Он подтвердил безысходность её положения. Может быть, в том её судьба – остаться в лепрозории, посвятить свою жизнь уходу за самыми несчастными на свете больными? Но ведь таким поступком она согрешит перед Богом! У неё нет религиозного побуждения к крайне самоотверженному служению прокажённым. Если она и сделает роковой для себя шаг, то только из-за своей неспособности причинить смертельную боль конкретному пациенту лечебницы, Искандеру. Откажись он от этой жертвы, прогони её, она бы какое-то время терзалась, но подчинилась. Только Искандер на такой поступок не способен. Тех душевных сил, что остались в нём, ему хватает пока, чтобы держать себя в определённых рамках с волнующей его женщиной. Арина была уверена, Искандер не даёт воли мечте о ней, как о жене, хотя жгучий пример – через стенку. До этого он ещё не созрел. Скорее, он просто не может представить себя без неё здесь, в этой юдоли земной. Даже Фатима в припадке горестного безумия не просила её составить с сыном физическую пару. Она молила остаться с ним, как сестра, медицинская и кровная. Что это, наивность или простительная для неё (только для неё!) ловушка?
Дни между тем проходили своей чередой. Началось лето. Пришла для Арины пора принимать решение о дальнейшей службе у Юшина. Она может остаться в лепрозории и по представлению главного врача будет утверждена в своей должности губернским департаментом здравоохранения. Но если затем уйдёт, рассчитывать на обязательную помощь государства в трудоустройстве уже не придётся. Корнину известно об этом условии. При их расставании в Тавильдара он взял с неё слово, что к июлю она ответит на его предложение «да» или «нет». Вот вторая задача, требующая решения. Задача не в выборе ответа. «Да» у неё на языке. Только как совместить службу в лепрозории, с которой нет сил и решимости порвать, и жизнь замужней женщины? После Горы у Александра должно быть притуплено чувство брезгливости к проказе и ослаблен страх перед ней. Да не настолько же, чтобы смириться с выбором жены, матерью будущих его детей. И чем он, столичный житель, учёный с европейской известностью станет заниматься в Асхабаде? Где на задворках империи будет удовлетворять свои культурные потребности? Выходит, он обречён посвящать жизнь той, которая посвящает её третьему! Искандер примет жертвенность молодой женщины, ему желанной, безнадёжно любимой. Жертвенность, добытую жалостью к себе, вымоленную им. И тем самым обречёт на вынужденную жертвенность Александра, который пусть не прямо, через жену станет служить ему. Не много ли жертв для иллюзорного спасения одного. Иллюзорного, ибо его не спасти никакими усилиями.
Люди с врождённым чувством долга жертвенность свою не дозируют, порциями не отмеряют и на других не перекладывают. Поэтому Арина в конце концов пришла к мысли не втягивать Корнина в тот круг обстоятельств, что всё сильнее сжимает её, не выпускает наружу, на свободу.
Она приняла новое решение, и ей стало легко. Ощущение абсолютной независимости – что винные пары в голову. А рядом в тот миг оказался Искандер. Арина, повинуясь порыву, взяла его руку в свои ладони. Больной, по приобретённой в лепрозории привычке избегать соприкосновений с чужой плотью, отдёрнул её, но освободиться сразу не мог, а потом не пытался. Он закрыл глаза и замер, переживая своё чудное мгновение той глубины в памяти сердца, что может случиться в жизни только один раз.
В начале июля почтальон принёс к воротам лепрозория письмо. Письма приходили сюда исключительно на имя Захирова или Юшину. Последнему – в казённых пакетах большого формата. Это же письмо, в обыкновенном почтовом конверте, казённых признаков не имело, и неграмотный привратник отнёс его по привычке во флигелёк. Вскоре оттуда вышел Искандер. Лицо его было ужасным. Из кармана бухарского халата торчал надорванный конверт. Дорогу ему пересекала дюшанбинская пара с ведром воды на палке. «Сестру не видели?» - Миловидная учительница виновато улыбнулась и вопросительно посмотрела на мужа. Тот своё неведение выразил движением головы с припухшими складками лица.
Арина нашлась в лечебном корпусе. Она щипала корпию, не сразу сообразила, что протягивает ей Искандер: «Простите, сестрица, мне принесли по ошибке, я вскрыл не глядя, но, поверьте, дальше первой строчки не читал». Арина отложила в сторону работу и вынула из конверта исписанный с двух сторон лист бумаги. Первая строчка содержала три слова: «Свет мой, Арина!». «Верю», - сказала девушка, взглянув в лицо Искандера. И заспешила глазами по строчкам. Искандер присел на тумбочку рядом. Шорох складываемого листа стал для него сигналом к разговору:
- Хорошие новости?
- Вам поклон, Искандер. От Александра Александровича.
- Спасибо. Что у него?
- Подготовка к экспедиции закончена. Скоро выступают.
- Он… ваш жених?
- Почему вы так думаете?
- Ваше имя не сходило с его языка на Горе.
Арина не умела лгать.
- Александр сделал мне предложение, но мы не обручены. Я не ответила согласием.
- Когда согласитесь, вы… вы уедете отсюда?
Лицо Искандера стало белее краски на двери.
- Я не уеду. Во всяком случае, в моих планах – оставаться пока здесь.
- Значит…
- Ничего не значит!
Горький ком подкатил к горлу Арины. Чтобы не расплакаться при больном, она порывисто поднялась и вышла из кабинета. Чёрный ход корпуса вёл в сад. Там спряталась за кустом жимолости и дала волю слезам.
Ночью, при свете керосиновой лампы, Арина дописала короткое, но с трудом давшееся ей письмо Корнину. Она не отклоняла его «двойное» предложение, не просила подождать. Она освобождала Корнина от его слов. Он волен ждать или не ждать. Только ожидание, предупреждала, может затянуться надолго. Она не может оставить лепрозорий. Есть больной, жизнь которого зависит от её присутствия. Долг медицинского работника поддерживать в нём жизнь до последнего вздоха. Именно долг скрепляет цепь обстоятельств, препятствующих её с Корниным соединению сейчас. Поймите меня, Александр, и простите!
Побег
В разгар лета на Памире произошло землетрясение. Позже его назовут катастрофическим. Волны от него прокатились по всей Средней Азии. В Красноводске звенел хрусталь в сервантах, в Асхабаде падала мебель, в Бухаре рухнуло несколько зданий. Дюшанбе лишился всех построек и двух третей населения. Что испытали при чудовищных подземных толчках сангворцы, никто не знает, ибо в Сангворе, как и в Тавильдара, погибли все люди и животные под обломками строений. В руине хижины при мечети нашли Коран с общипанными уголками рукописных листов.
Жильцов и работников лепрозория не долго занимали разговоры о катастрофе. Другое событие потрясло «запретный город» за высоким дувалом: из лечебницы бежал в неизвестном направлении прокажённый. В тот день Арина находилась в Асхабаде, отпросившись с работы в тревоге за Корнина. Ведь, по её расчётам, его экспедиция находилась в районе хребта, где был зафиксирован эпицентр толчков. Она только переночевала в доме Юшиных. Весь день провела на городском телеграфе. Запросы за её подписью полетели по проводам в Ташкент, Андижан, Бухару. Пыталась телеграфировать в Термез и Дюшанбе. Там не принимали. Нигде ничего не могли сказать определённого. При сопоставлении телеграфных ответов вырисовывалось, что до первого толчка экспедиция уже вышла из Дюшанбе в направлении Тавильдара.
Так ни с чем, в усилившейся тревоге, возвращалась Арина на извозчике, не заезжая домой, в лечебницу. По дороге отвлеклась решением задачки, какую линию поведения выбрать в отношении Искандера. После того письма от Корнина, её «пациент № 1» вновь, в который уже раз изменился. Теперь он бегал за ней как собачонка, ждал в саду возле корпуса с тяжело больными, под дверью кабинетов. Он входил к ней, когда она оставалась одна, садился на пол у ног и заглядывал ей в глаза. Её это не забавляло, не раздражало, но стало тяготить. «Что вам, Искандер? – иногда спрашивала обречённо. – Подите, погуляйте. Да вы же антологию забросили!» Он виновато улыбался и продолжал её преследовать до тех пор, пока она не сказала, вдруг и неожиданно для себя: «Наверное, Искандер, нам надо поселиться вместе, – и подумала отстранённо. – К тому дело идёт». Он испуганно посмотрел на неё, ничего не ответил. И стал домоседом. Теперь (в те минуты, когда они виделись) Искандер не сводил с неё пытливых глаз, они выдавали какую-то тайную, сложную работу мысли. Что он задумывает?
Экипаж одолел овраг. Навстречу сестре из калитки высочил пожилой туркмен-привратник, спеша первым сообщить ей о беде. Не сразу поняла Арина, что из лепрозория исчез Искандер. Уже и полиция была здесь, обшарила всю округу. Юшин подал на розыск.
Открыв свою коморку (ключ всегда оставляла в замке), она обнаружила в кармане халата записку, узнала руку Искандера:
Милая, я понял, куда Вас завёл. Простите, что понял не сразу.
Не хотел понимать. Теперь справился с собой. Надеюсь,
у Вас будет время всё исправить. Меня не ищите. Я буду жить,
чтобы помнить о Вас.
Искандера Захирова, пациента Асхабадского лепрозория, искали повсюду на территории генерал-губернаторства; заглядывали в Хиву и Бухару. Возникли слухи о золотоглазом дервише иранского обличья, который в отрепьях, в толпе таких же оборванцев пробирался глухими дорогами на восток. Когда власти подготавливали для него ловушку, вдруг появлялась, будто из воздуха, седоволосая молодая женщина в чёрной шали (или чадре), в расшитых жемчугом сапожках, и всегда вовремя, перед самым носом двуногих ищеек, уводила загадочного дервиша в укрытие.
Затем его якобы видели в Индии. Через много лет в Юго-Восточной Азии родилась легенда о «святом из чистого золота» поселившемся среди джунглей, в развалинах древнего храма. У него, говорили очевидцы, было лицо льва и глаза «цвета чистого солнца». Потом он превратился в дым, растворился в воздухе. На месте его последнего приюта, в золе, нашли уцелевший уголок носового платка из тонкого полотна с вышитым золотыми нитями инициалом «А». Это, повторяю, легенда. Все легенды красивы. В своё время она дойдёт до ушей поэта Тимура Искандерова. По его признанию, она несказанно мучила его, пока он не написал романтическую поэму под кратким названием «А».
