На дяде Лёше целиком была черновая работа: переносить трупы, мыть их, зашивать тела после вскрытия, чистить секционный стол, инструменты, да просто мыть полы в морге. Но работа эта неплохо кормила дядю Лёшу, что он, впрочем, и не скрывал. Его доходам мог позавидовать доктор наук. Ведь добровольные подношения родных и близких “при выдаче тела” (а это тоже работа санитара морга) — минимум четвертной. Традиция...

С тех пор прошло много лет. Встретил я дядю Лёшу совершенно случайно. Ждал на платформе пригородную электричку, чуть поодаль на скамейке коротал время пожилой мужчина. Неожиданно он окликнул меня. Присмотревшись, я узнал дядю Лёшу.

— Я тут дачу купил, — молвил дядя Лёша после рукопожатия и приветствий. — Огородом занимаюсь, сад... А на работе всё в ажуре, нормалёк. Когда выдача тела, теперь пара тысяч за день набегает. Инфляция, — коротко пояснил он. — Но ты меня знаешь, я этих денег не прошу — сами дают. Да и не завидует нам никто, — добавил дядя Лёша, явно имея в виду всё своё сословие. — Как говорится, оплата по труду. У нас рыночные порядки, считай, всегда были. Ну, случается, и ничего не дают — патологическая жадность, чаще стресс, когда человек горем оглушён. Но я им не намекаю: жадным бесполезно, а когда человек не в себе — грешно. Заведующий наш из патоморфологии, конечно, понимает, что я солидный приварок имею. Но в это дело, как раньше не совался, так и теперь не лезет. На фиг? Ему что надо — чтоб порядок был в морге, чтоб чисто, чтобы родичи “жмуриков” не жаловались. А у меня, сам знаешь, — всё культурно. Вот на дачку денег скопил, — повторился дядя Леша. — Помню, ты раньше по-латыни говорил о моем хозяйстве: место, где мёртвые...

— Ну да: хик локус... — это место, где мёртвые учат живых, — помог я ему.

— Ты науку имел в виду. Но выходит, мёртвые ещё и материально помогают. В этом месте... — задумчиво произнёс дядя Лёша. — Вот предлагают в другой морг перейти. Там ночным санитаром можно. Полегче будет. У нас же не как у могильщиков — вырыл на глубину полтора метра, и от винта. Вскрытие по Шору, да всего полно. И небезопасно это: порежешься на вскрытии или когда труп зашиваешь — потом гепатит, а теперь вдобавок ещё и СПИД. Вон, перед Новым годом мой напарник месяц в больнице с гепатитом пролежал... А тут ещё холодильник четыре дня не работал. Представляешь, какой запашок. Врагу не пожелаешь. Да Бог с ними, с деньгами! О вечном пора думать, возраст.

— Дядя Лёша, может ты в Бога стал верить?

— Не, я ж не на кладбище служу...

Вопросы о том, не снятся ли по ночам покойники, не мучают ли его кошмары, я дяде Лёше никогда не задавал. Не тот человек дядя Лёша, всё же на флоте служил. Да и по себе знаю: человек ко всему привыкает, к смерти тоже. А работа, что ж, она и есть работа. У каждого своя.

Нет, дядя Лёша не был мне неприятен тем, что циничен, что берёт чаевые с родственников умерших. Так у нас принято. Ведь санитар морга одевает умершего, делает ему грим, везёт в траурный зал. Здесь, в траурном зале — отделанном строгим серым мрамором, если клиника побогаче — ставит на постамент гроб и кладёт в него покойника. Здесь же в уголке стоит неприметная маленькая тумбочка, в ней бритва, ножницы и то, что модницы называют “мэйк ап”. Пригодится, чтобы подправить выражение лица покойника, кого надо — побрить и всё такое.

Заляпанного кровью халата с оттопыренным карманом дядя Лёша никогда себе не позволял. Но что-то мешало мне в отношениях с ним. Возможно, неприятие того, что именно санитар — медик, в конце концов — занимается ещё и ритуальными услугами. И что возникла эта несообразная ситуация, когда санитар зарабатывает куда больше врача!

В Москве на вокзале мы с дядей Лёшей расстались. Но встреча эта не давала покоя. В голову лезли мысли о клинике, о прошедшем, почти забытом уже времени...

Тогда я только начал работать в институте, у меня ещё не было медицинского образования, и я лишь постигал особенности работы в клинике. В тот день в дверь моего кабинета громко и уверенно постучали. Тотчас в приоткрывшуюся дверь просунулась массивная голова Ника.

— Ну что, пойдём? — произнесла голова безо всякого вступления. Был понедельник, послеобеденное время. С Николаем — врачом-патоморфологом — я договаривался о проведении измерений несколько дней назад. Захватив дозиметр, мы пошли работать в секционный зал.

— Ты только не удивляйся, — предупредил Ник, когда мы шли длинным подземным переходом, соединяющим главный корпус с одноэтажным зданием морга, — у нас с пятницы не работает холодильник...

Когда открыли массивную дверь, нас встретил необычный сладковато-приторный запах. Тошнотворный запах, который я никогда не встречал. В зале всё было подготовлено: дядя Лёша положил тело умершего больного на стол — почти такой же, как в операционной, аккуратно разложил хирургические инструменты. Стал делать вскрытие по Шору — длинный продольный разрез грудной и брюшной полостей. После этого было достаточно легко отделить внутренние органы. Их, все вместе — лёгкие, сердце, печень, желудок, кишечник... — он положил на специальную подставку.

Я впервые присутствовал на вскрытии. Вид этого действа поражал воображение, тем более что раньше я был весьма далёк от медицины и соприкосновение с врачами имел, в основном, когда попадал на приём к стоматологу. Какой-то внутренний голос всё повторял и повторял эту ужасную, страшную мысль: так заканчивается человеческая жизнь, так кончается жизнь каждого, всё в этом мире скоротечно и временно. Жизнь — это всего лишь какой-то миг на шкале времени. Мы ещё можем узнать, что было раньше, до нашего рождения, но никогда не поймём, что будет потом, после смерти. Да и разве важно, что будет потом?

Вот этого ещё не старого, хорошо сложенного мужчину, того, чьё разрезанное тело лежит рядом, наверняка, когда-то ласкали руки женщины, его любили... А теперь? Что остаётся после жизни, и остаётся ли что-нибудь? Лечащий врач говорила, что у него был рак, последние дни он очень хотел есть и не мог...

И ещё этот ужасный сладковато-тошнотворный запах. Меня выворачивало всего наизнанку, хотя я и старался не показывать вида. Ник смотрел на меня с сочувствием, наверно, догадывался о том, что со мной происходит... Правда, он по-прежнему продолжал “копаться” на подставке, перебирая и рассматривая внутренние органы умершего больного. Потом ему писать заключение. А мне нужно провести дозиметрические измерения печени. Всего лишь несколько замеров. Это недолго.

Позже тело умершего перенесут в соседнюю комнату. Приедут родственники, чтобы забрать тело. И когда дядя Лёша в потрёпанном халате будет перетаскивать тело на каталку, вытаскивать её из морга, всё будет обыденно, буднично, как будто ничего ужасного и не произошло. Какое-то ежедневное дело. А ведь умер человек! И никогда, никогда больше этого человека не будет на свете... И прощаемся с жизнью мы как-то суетно, примитивно, грубо.

Записав в рабочий журнал результаты измерений, я торопился выйти из зала. Моя поспешность никого не удивила. Понимали: первый раз на секции. Пройдя пустынным коридором, я открыл дверь на улицу. В глаза ударило яркое июльское солнце. Рядом была небольшая поляна, несколько берёз на краю, оттуда доносилось жужжание насекомых, шёл запах скошенной травы. Природа продолжала жить как ни в чём не бывало, как будто и не догадывалась о том, что почти ежедневно происходит за массивной дверью институтского морга. Но я-то теперь знал, только что видел! И каждая клеточка моего тела всё это впитала в себя. И теперь я уже другой, совсем не тот, что был вчера, да даже сегодня утром.

Кто-то сказал, что вскрытие — это операция по поводу смерти...

* * *