- Я на своем веку достаточно повидал, - сказал вдруг бригадир рабочих Митинского кладбища Егор Жеребцов, пригубив из граненного стакана портвейн, взятый для разогрева души. - Можно сказать, знаю всю подноготную жизни. Один вопрос пока неясен: как оно там, - он показал глазами куда-то наверх, - какие порядки? Лично я, конечно, в вечную загробную жизнь не особо верю. Кому мы там на хрен нужны? Ну, посудят, само собой, дадут какое-никакое наказание, а после снова жить отправят. Не исключено, что на другую планету. Мне один знающий человек сказывал: Земля - это штрафбат дли никудышных душ. Самое отребье - к нам. Потому и жизнь тута скотская. Ну, а если кто умудрится прожить праведником, тому вдругорядь получше планетку подыщут. Так-то вот.

- Так ежели Земля - штрафбат, может, ну ее к лешему? - высказал предположение рябой. - Взорвать со всеми потрохами, тогда и присылать будет некуда!

- Пей, дубина, - нетерпеливо гаркнул третий. - Землю ему взорвать... Они тебе за это в такую планету определит - кровью харкать будешь!

Бригадир, хитро сощурившись, закурил папиросу.

- Не, мужики, за всех решать невозможно. Некоторые очень даже приспособились, к штрафбату нашему...

- Паханы, - согласно кивнул третий.

- Вот-вот... Конкретно для себя вопрос решить - это пожалуйста. Закрыть, так сказать, свое персональное дело имеет право каждый!

- Это как? - не понял рябой.

Бригадир приставил палец к виску и произвел языком кокающий звук, заставивший всех призадуматься.

- Хотя не исключено, что там, - он снова показал глазами вверх, - это будет считаться за побег. И обратно сюда, в кого похуже...

Все засмеялись. Рябой залпом опорожнил стакан, крякнул и передал тару третьему. Тот сразу же налил и махнул сам. Наступила пауза, в которую, казалось, было слышно, как расходится по телу огненная жидкость. До конца обеда оставалось минут двадцать, торопиться было некуда, настроение располагало к разговорам.

- Мда, - задумчиво проговорил бригадир, запаливая папироску, - был у меня однажды такой случай. До сих пор мурашки по коже, когда вспоминаю. Никому не рассказывал - боялся, привлекут. Но, сейчас, думаю, можно. За давностью простят, если чего.

Устроившись поудобнее, рабочие приготовились слушать бригадира.

- Получили мы, значит, задание на седьмом участке могилку вырыть. Участок старый, плотно заселенный, там, как вы понимаете, надо сначала посмотреть, есть ли место для нового жильца, а потом уж ковыряться. Приходит хозяйка - старушонка, еле душа в теле. Показывает. Место неудобное, развернуться негде. Крест один-одинешенек стоит, на нем надпись - Федор Лукич Лазейкин. Судя по дате отдал Богу душу шестнадцать лет назад, так что все в порядке, подселять можно. Мы, естественно, артачимся, надо ж цену набить, на ясень тычем, который неподалеку растет, дескать, корни будут мешать, в общем, обычная обработка клиента. А старушка и не думает спорить. “Сколько, говорит, ироды, просите за все про все?” Тогда цены, естественно, были другие, намекнули мы на пятьсот, а старушка улыбнулась так загадочно и говорит: “Ладно. Сделаете все хорошо, еще и бутылку поставлю”. - “Не волнуйся, говорим, мать, все будет в ажуре. Разделяем твое горе, и все такое...” - “И-эх, ироды… Может это никакое не горе, а радость”, - говорит она и ковыляет с кладбища прочь.

Поплевали мы на руки и взялись за лопаты. А у меня все из головы нейдет, как это: смерть - в радость? Кого же это она собирается хоронить, думаю, чтобы ей было в радость? Наверное, супруга ненавистного. Опостылил пьяница окаянный, дрался, небось, регулярно, безобразничал, а побаливать стал - изнылся, искапризничался, требовал ухода да внимания. От такого избавиться – милое дело. Чем не награда за мучения – хотя б остаток лет пожить в свое удовольствие? В общем, картина нарисовалась ясная.

А потом думаю – нет, что-то не то. Здесь же мужик захоронен, он, наверное, ей супругом и был. На второго она вряд ли сподобилась, не тот коленкор. Не получается с мужем!

Вечером у смотрительницы Наташки поинтересовался: “Кого это на седьмом завтра хоронят?” А она: “А тебе очень надо?” Очень, не очень, а любопытно! Наташка меня знает - если пристал, ни за что не отстану. Характер такой. Про меня все кладбище знает - со мной лучше не спорить. Пришлось ей в список глянуть. А там указано: Марфа Лукична Лазейкина. Стало мне тут все ясно-понятно. Золовка! С этим народом, скажу я вам, ужиться тяжко. А если еще и старая дева - невозможно. Представляю, какими они словами друг дружку поливали - не исключено, что и дрались - покуда одна из них не преставилась... Словом, этот вариант мне знаком.

Ладно. На другой день стоим у могилки, дожидаемся. Жара, как сейчас помню, адова, все наши помыслы - о пивке, за которым мы, кстати, одного уже послали. Да хозяйка, коли не соврала, бутылку даст. Нормальный разгон! Да еще пятьсот на четверых... По тем временам приличные деньги, можно было в шашлычной хорошо посидеть, винца попить. В общем, ждем, как ждет любовник молодой минуты верного свидания. Эти стихи такие, не помню кто написал, в школе учили.

Является старуха. “Что, спрашивает, ироды, готово?”. Готово, отвечаем, мать, сама видишь - старались не за страх, а за совесть. “Ну раз вы, говорит, о совести заговорили, смотрите, не обманите. Вот вам семьсот двадцать пять рублев, последние деньги, вот вам бутылка на помин души, все бумаги...” - “А бумаг нам не надобно, - говорю я ей, - бумаги у душеприказчика оставаться должны”. Старушка глянула на меня, да так, что у меня, eй-Богу, мурашки по спине побежали, и прошамкала: “Ты и будешь моим душеприказчиком”.

Я сначала не врубился. С чего это вдруг меня чьим-то там душеприказчиком сделали? Но когда четверо парней, на вид студентики, пустой сосновый гроб принесли и молча, словно призраки, исчезли, до меня, как сквозь туман, дошлю, что затевается не совсем обычное захоронение… Однако кого именно будут хоронить, в тот момент я, честно скажу, еще не допер. И никто из ребят не допетрил. Стоим мы, значит, зенками лупаем, а старушка между тем достает из сумки простыню, ленту христианскую на лоб, землицу в мешочке и говорит: “Подсобите, ироды, в гроб влезть!”

Тут мы, наконец, скумекали. “Да ты что, мать, очумела! - заорал Санек, а у самого из рук лопата выпала, от страха, должно быть, - неужель ты думаешь, мы тебя живехонькую в землю зароем?!” А старушка кротко так вздохнула и сказала: “Да не волнуйтесь вы, помру я сей момент, последнюю минутку воздухом дышу. Видение мне было о дне и часе кончины. А кто позаботится о похоронах? Одна век куковала, брат был, да шестнадцать годов назад помер, а больше родственников никаких нет. Вот я и надумала сама все хлопоты соблюсти. Вплоть до могилки. А уж землицей вы меня как-нибудь забросаете”. - “А отпеть?” - спросил я, с трудом отлепив язык от гортани. “Отпела уже, не волнуйтесь, - говорит старушка, ласково улыбаясь. - И поминовение заказала. Боженька поймет, простит. Вы меня в гроб сейчас положите, и покуда я преставлюсь, бутылочку-то и охмурите. Закуску я вам припасла, в сумке лежит”. То ли жара на нас подействовала, то ли просто выпить хотелось, короче, подмогли мы старухе в гроб лечь, а сами сели поодаль, откупорили бутылку и разложили на газетке бутерброды. В кончину ее никто, само собой, не поверил, однако почему бы не опрокинуть по стаканчику, коли предлагают? А тут и Серега подоспел с пивом. Совсем хорошо стало. Тянем мы пивко и вполголоса разговариваем, будто рядом и вправду покойник лежит. О старухе не вспоминаем. И сколько так просидели, сказать трудно, но прибегает тут Наташка, и давай браниться: совсем, говорит, офонарели, алкаши хреновы, вместо того, чтобы дело сначала сделать, они ханку жрать затеяли!

А Санек тоже разозлился. “Да кого хоронить-то, - кричит. – Я не нанимался, чтобы живых закапывать!” Наташка глаза вытаращила. “Как это - живых? Вы что - с ума посходили? Уволю к такой-то матери!” В общем, базар-вокзал.

Не помню, кто первый решил на старушку посмотреть, не я точно, только вдруг завопил этот любопытный во все горло: “Эй, мужики, валите сюда, старуха сандалии откинула!” Тут, естественно, свара прекратилась, кинулись мы к гробу, а в нем лежит, скрестив на груди руки, наша бабушка - божий одуванчик, мертвее не бывает, и на лице у нее такая благодать, какая снисходит на всех покойников, умерших счастливо и без мучений.

На этих словах Егор Жеребцов замолк, предоставив слушателям, людям в похоронах искушенным, самим дорисовать в воображении конец истории. Время обеда уже заканчивалось. Было видно, как в безветренной голубой вышине таял столбик белесого дыма. Словно чья-то душа устремилась вверх, к освобождению.

- А вдруг она еще живая была, а, Егор? - тихо спросил рябой.

- А вдруг мы все уже мертвы, а? - раздраженно возразил бригадир, свирепея на глазах. - Умник выискался... Посмотрел бы я на тебя тогда! Че нам было с ней делать, как не в землю?!

Поняв, что спорить бесполезно, рябой успокоился. Третий рабочий встал, с хрустом потянулся.

- Ну что, пошли что ли? - Рассказанная история ничуть его не взволновала: на его лице было написано полнейшее равнодушие.

- Пора, - сухо скомандовал бригадир, тоже поднимаясь.

Жеребцов шагал тяжело, крупно. Уже на территории кладбища он остановился и, ни к кому вроде бы не обращаясь, произнес не без удивления:

- И вот сидит эта история во мне, как лом в голове, и ни туда, ни сюда!