В марте 53-го мою мать прижали в траурной толпе (позже эта сцена станет хрестоматийной) и поэтому мне пришлось появиться на свет немного раньше срока. Врачи отказались от меня, но я выжил, хотя и рос потом ослабленным и застенчивым ребенком. Так что, можно сказать, у меня были свои счеты со сталинизмом.

С другой стороны, именно благодаря своему чудесно преждевременному явлению на свет, я был лишен возможности разучивать бодрые пионерские марши, а наоборот, болея, подолгу сидел дома и читал книжки. Мое детство прошло в странном ощущении, что я живу в самой лучшей стране мира (самой большой!) и в самое лучшее время (кончились войны, а наши победили).

Позже мне пришлось узнать еще много чего интересного: На антресолях я раскопал стенограмму ХIV Съезда партии и сквозь скрежет глушилок услышал по вражескому радио историю про то, как Джексон зарубил Троцкого... (О современник читатель, не путай с однофамильцем Майклом. - прим. авт.)

* * *

Хотя я и сам готов предъявить себе персональный счет.

Например, я могу достать фотографию, где был заснят у Красного знамени, как примерный общественник, и, наверно, никуда не делись те бесчисленные положительные характеристики, которые я сам на себя написал.

Смешно, но еще в школе однажды я почувствовал легкий укол самолюбия, когда некий молодой человек стал вербовать в КГБ почему-то не меня, а моего друга еврея - Александра Бирюкова. Я был лишен даже права отказаться, как отказался Саша, сославшись на плохое зрение.

Вечно он обходил меня, пока не оказался в Бостоне под именем Ньюмэн. Американский Новиков, одним словом. Теперь у него дом, две машины и по вечерам он занимается в стрелковом обществе, как все балбесы-американцы.

Но я не завидую ему, потому что помню, как он уезжал, как рыдала его подруга, которую, конечно же, он не мог взять с собой, и как он сам кусал себе пальцы. И в какой-то степени это воспоминание примиряет меня с ним.

Я же жил так: был младшим научным сотрудником, потом работал в ВПК, потом был актером в массовках - брал Зимний и останавливал бронепоезд. Один раз, кутаясь в грубую солдатскую шинель, я даже сказал загадочную фразу: "Одну муку примам". До сих пор не знаю, что она означала. А однажды, подавшись на заработки, оказался на самом дне - в сфере бытового обслуживания владельцев пивных ларьков и пунктов приема стеклотары. Эксплуатируя свое высшее техническое образование, я чинил им только-только начавшую поступать в страну видеоаппаратуру, за пятнашку, за бутылку.

Это отдельная история. Мы сидели в холодном подвале, и наш начальник Потапов, таская бесплатную для нас халтуру, утверждал: "Эти люди нам нужны, эти люди качают нам кислород..." Мы получали свои инженерские 120, дышали бесплатным кислородом, а он действительно уносил домой сумки полные импортных упаковок.

Обещанное Потаповым золотое дно на поверку оказалось просто дном, в чем, конечно, не было ничего удивительного. Однако спасибо и ему: с тех пор я не верю всем тем, кто предлагает... как бы это получше выразиться... возрадоваться трудностям. Я понял, что это новый стиль (с которого чуть позже началась перестройка), и означает он не то, что руководство стало честнее, а всего лишь то, что оно стало более цинично. В любом случае наши трудности никогда не мешали ему хорошо питаться...

* * *

Это была борьба на поражение, и она имела свои правила. Один из моих друзей, Гриша Медведченко преподавал общественные науки в Институте легкой промышленности. "Западные идеологи утверждают", -- говорил он своим студентам, и далее выдавал некий длинный текст этих зловредных утверждений. "Но они, конечно, во всем не правы, - заканчивал свою речь Гриша за пять минут до окончания лекции.

В один из дней 1982 года Грише было уже все равно. Не выйдя из КПСС и даже не заходя в кассу, чтобы получить расчет, он поменял лицо, т.е. на самом деле только снял очки и растрепал прическу, вышел из Института и, спокойно обойдя черную "Волгу", из которой торчали усы радиоантенн, куда-то скрылся на год-другой.

Это спасло и меня и многих других, поскольку локализовало расследование. Кто сел - тот сел, а кто не сел - тот дождался перестройки.

* * *

И вот она наступила! В 87-ом мы вышли на поверхность. Это было странное время. Мы, - диссиденты, агенты и шизофреники, - собирались на узких легко просвечиваемых площадках академических институтов, и непонятно было, кто там у кого все-таки в руках. Я сильно подозреваю, что все мы были в руках у шизофреников.

Поначалу - "да" и "нет" не говорите, "черное" и "белое" не называйте, но уже прошла первомайская колонна с потрясающим транспарантом "Да здравствуют общечеловеческие ценности!" И уже мы казались себя жрецами секретных знаний, готовыми двумя страшными сезамами - "рынок" и "многопартийность" - сокрушить коммунистическую империю.

Однако эту страну развалили не подпольщики, а халтурщики.

В 1991-ом "наши" в очередной раз победили. Мы плясали на спешно сооруженных из папье-маше баррикадах, но уже зимой 1992-го я, как кожаный большевик, ходил по нэпмановскому раздолью с соответствующими чувствами. Нэпманы, нью-рашенс и нью-джус вываливались из ресторанов, рассаживались в "мерседесы", звонили по радиотелефонам. Я же проваливался по колено в жидкий снег. Никуда не доехать и нечем звонить. И, Бог мой, именно мне почему-то все время попадались на глаза какие-то нищие, безногие, беженцы, погорельцы, а то вдруг кто-то в теплом и затхлом переходе метро вполне профессионально затягивал оперную арию. Это бред какой-то. Я не мог им всем подать!!!

Впрочем, среда обитания здесь всегда была против нормального человека.

В 91-ом я не знал, но мог бы догадаться, что близящаяся эпоха реформ будет отмечена чем-то таким... вроде могилы Неизвестного бомжа. Точно так же эпоха моих родителей была отмечена могилой Неизвестного солдата.

Я чувствовал, как стареет моя вера в справедливость.

Я знал, что где-то вверху крутились невесомые миллиарды. Лишь иногда (например, во время выборов, которые всегда камуфлировали нежелание властей заниматься, скажем, сельским хозяйством) они конденсировались легким грибным (долларовым) дождичком. То там, то сям удавалось подставить руки под небольшое их количество, написав заказную статью или вложив разные умные мысли в уста очередного мерзавца.

* * *

Вот как это было.

Он: "Немецкий человек. Немецкий ум. Тем более, когито эрго сум."

Я: мощный лоб на хилом теле. Уэллсовский марсианин в вяло-шагающей машине со смещенным центром тяжести.

Мы сидели в достаточно унылом баре "Московских новостей" (с победой демократии 4 октября мы почему-то потеряли и возможность кофейничать в Моссовете), и Карл говорил, разрывая блестящую обертку импортной конфеты: "Сникерс прекрасно утоляет голод. Потому что от него тошнит." На что я отвечал, считая по головам теряющихся в сигаретном дыму знакомых: "Анкл Бемс - выбор России."

Карл грозил пальцем: "Твин-Пинкс - сладкие палочки. Любая правда, сказанная тысячу раз, становится ложью. Любая ложь, загнанная в подполье, становится правдой. Вы все время хотите поставить какую-то точку в истории, а между тем мы всего лишь запятые. На нас ничего не началось, и на нас ничего не кончится. Мы запустили процессы, для которых мы песчинки."

* * *

Розенфельд, говорят, был в ярости. Он несколько раз пытался встретиться с Бимбасовым, но тот (особенно после прокатившейся по Москве волны покушений на преуспевающих банкиров) буквально ощетинился несколькими рубежами телохранителей и секретарш, таким образом стал недосягаем. Потеряв время и семь-восемь миллионов, Розенфельд, отбыл в Ростов.

Валентинов получил сто двадцать баксов от некоего улыбающегося лица и был застрелен вечером того же дня. Стреляли в спину из бесшумного пистолета. По словам известных мне криминалистов, наемный убийца ни то чтобы очень опасался быть услышанным, просто мода на бесшумные пистолеты пришла в СНГ вместе с модой на американское кино...